СЪЕМКА РОГОВ (Листики из блокнота)
Имя автора
|
Е. Пермитин |
СЪЕМКА РОГОВ (Листики из блокнота)
Охотный это, бяда какой охотный, мил человек, труд в саду около зверя.* Весна настанет и каждый-то день на головах у маралов растут рубли.
Я приглашен на с’емку рогов в небольшой маральник кержака Зотея Евстафеича. Меня интересует каждая мелочь в этом «охотном» промысле. Разговаривая, мы отстали от мужиков. Горячие лошади грызут удила, взмахивают головами, «попрашивая» ходу.
Мой гнедой неожиданно рванул в карьер. У меня слетела шляпа и забилась о круп коня, повиснув на длинному шнурке.
Я приподнялся на стременах, намотав на руки обжигающие поводья.
Лицо и уши захлестнуло упругим ветром.
Свернул с тропинки в густой, вровень с лошадью, зыбучий разлив травы. И только на широком полукружье сдержал норовистого скакуна.
— Натырыжны бяда, каки у нас кони — зверя чуют, — догоняя меня смеется в широкую серебро с чернью бороду, семидесятилетний Зотей Евстафеич.
— Порода, восподь бы их любил. Да опять же и по здешним местам за маралом, да на валовом коне наплачесса..
Солнце выдиралось из-за щетинистого хребта.
Травянистые угорья сверкали искупанные росой.
— Не припоздниться бы. В жар зверя гонять нельзя, — запалиться может. Он себя не жалеет.
Но маральник был уже близко, а на небе погуливали розоватые утренние тучки. Зотей Евстафеич успокоился.
— Выгонок гнедко-то твой от Зенонова мухортки. Шерстина в шерстину выдался да и удалью не уступит, — снова заговорил о лошадях мой спутник.
Мы догнали помочан** — семерых рослых бородатых мужиков на разгоряченных взмыленных лошадях. Мухортый жеребец и сам огромный рыжебородый Зенон выделялись из всех всадников.
— От всего отступился, а с мухорткой умру, — с нескрываемой любовью, хлопая по крутой шее коня, говорит огненно-бородый.
Еще раньше я слышал, что у Зенона за злостное укрывательство хлебных излишков описали имущество.
У седел всадников приторочены волосяные и ременные арканы — лассо. Ими они на всем скаку с искусством майнридовских ковбоев ловят рогалей маралов, отказывающихся забегать в с’емник.
У одного из мужиков в руках ржавленая лучковая пила-мелкозубка — орудие пытки для рогалей.
Мужики заговорили о прежних гонах, о «пылких» лошадях и «удалецких» наездниках.
Зотей Евстафеич, толкнув меня в бок, тихонько шепнул мне:
* - На южном Алтае марала зовут «зверем».
** - Гон маралов в «садах» и срезку рогов проводят обычно помочью.
— Лютой и Зенонка, оборони восподь. Жизни не щадит, как обозартится.. Быка в одиночку сдерживат. Упадет на шею и повалит..
Мы вздымаемся на длинный крутой увал.
Под ногами на веселой луговине, между высоких, заросших оливково-черным пихтачем гор, разметнулась Фыкалка. Самая старая из кержацких деревень на Южном Алтае, — мараловодческий центр.
Деревню рассекла на две неравных половины сверкающая речка.
Ближе к горам сгрудились избушки новоселов, на луговине широко расселись листвяжные крестовики кержаков старожилов.
— Одолели, хучь беги, грязной, калготной народишко, — жалуются мужики на новоселов.
Мне известны корни ненависти кержаков к пришельцам. Понятна упорная скрытая борьба старого и нового. Новоселы почти все колхозники. Я перевожу разговор снова на маралов.
Мухортка Зенона первый выскочил на увал. Следом за ним, расталкивая грудью столпившихся на узкой тропинке всадников, мой Гнедко легко и грациозно вынес меня.
Крупно стукнуло сердце при виде «сада» и саврасых рогалей, пытливо уставившихся на неожиданно вынырнувших из-за увала конников.
Я перекинул поводья Зенону и хотел запечатлеть на фотопластине и «сад», удобно раскинувшийся в зеленой «чашине», и стройных, с испуганно уставившимися головами зверей, и тонкое серебро родникового ручья в саду, — но звери уже исчезли, как виденье.
Я взглянул на мужиков. Глаза их блестели в предвидении скорого ристалища. Каждый из них молод, силен и ловок. Самый старый Зотей Евстафеич, но и он заметно волнуется в ожидании жатвы ценного созревшего урожая.
Спешившегося старика послали в сад, тихонько пробраться и открыть ворота с’емника.
Калитка в маральник заперта на огромный ржавый замок. Листвяжная изгородь, высотою больше сажени, далеко убегает по косогору и ажурной паутиной теряется на фоне коричневых скалистых гор.
Мне указали место, где будут пробегать маралы. Я хочу снять их во время преследования на полном скаку.
Мужики рассыпались пестрой живой цепью по косогору сада. В голосе их я ловлю нервные нотки. Чувство хищника проснулось и во мне. Не хочется слазить с коня, а припасть к шее и лететь вместе с другими, забыв в эту минуту весь мир за вспугнутым быстроногим зверем.
— Вот он! — раздался крик одного из мужиков и я на мгновенье увидел «обреченного» к с’емке рогаля в ветвистой пышной короне над сухой породистой головой. Марал тотчас же пропал, мелькнув в зарослях.
По косогору тяжелым скоком, как показалось мне, пробежали три маралухи. Совсем близко от меня, из густых зарослей дидельника выскочил затаившийся ушастый мараленок. Светлые частые пятна — яблоки по бокам и спине теленка, тонкие резвые ноги и коротенький хвостик — все это мелькнуло предо мною в течение одной секунды.
— Зза-во-рачи-вай! — дико и зычно взревел Зенон.
— Оббегай! — закричали разом несколько мужиков, горяча криком друг друга и лошадей. И припав к самым седлам, понеслись за двумя рогалями.
Вместе с маралами пружинисто протопали появившиеся откуда-то еще три маралухи.
В конечном пункте гона у широкого обманчивого «открылка» затаились спрятавшихся три мужика.
Маралы вихрем пронеслись вдоль изгороди в направлении «открылка», ведущего в с’емник.
Я волновался и никак не мог найти видоискателем аппарата того места, где обязательно должны мелькнуть маралы.
Тычусь из стороны в сторону, а в зеркале мельтесит то травяная зыбь, то изгородь, то небо.
Окончательно растерялся, а маралы храпя и тяжело дыша пробежали в трех саженях. Наконец я нащупал под ногами муравьиную кочку и, вставши на нее, сразу же схватил в видоискатель нужную мне лужайку, я понял, что меня обманула крутизна косогора.
— Не загнали бы сразу..
Я уже во власти профессионального опьянения любителя-фотографа.
Мне уже не хочется гоняться за зверем на лошади.
— Только бы не загнали в с’емник: там мало свету.
Гвалт, крик и ругань мужиков у открылка делают события для меня понятными.
Две маралухи и один марал-трехлеток-перворожка с первого круга влетели в с’емник. Старый же и опытный рогаль круто повернул у самых ворот открылка и метнулся вспять вдоль изгороди мимо орущих и пересекающих ему путь мужиков.
— Вывернулся, будь он истре-трое трижды, — ругается Зенон, наполовину отстав от марала.
— Забегай!
— Прижимай!
— На перестриг! На перестриг! — со всех сторон один одному орут мужики, пустившись на взмыленных конях вслед за маралом.
Только теперь, в сравнении, меня поразила быстрота бега марала.
Рогалю хотелось прорваться в другой — дальний (около двух километров) конец «сада». Стоявшим же на пути мужикам нужно было сделать вполовину меньше, чтоб завернуть, пересечь ему путь.
Всадники и марал распластались по косогору. У меня захватило дух; я опасался за марала.
Моя симпатия сразу же переключилась на сторону преследуемого. Марал уже близко около меня. Мужики же далеко внизу мелькают раздувающимися рубахами.
Я забыл об аппарате и не могу оторваться от сухой, показавшейся мне очень маленькой венценосной головы зверя, и невольно подвигаюсь навстречу рогалю. Марал, охваченный непреодолимым страхом перед ревущими мужиками, не обращая внимания на меня, широко раздувши ноздри, промчался в двух саженях. Я легко мог бы накинуть на него петлю. Но я даже забыл щелкнуть затвором, впившись глазами в играющее всеми мускулами под тонкой кожей трепещущее тело.
— Ушел, исстрель его в бок! — Зенон на отдохнувшем коне проскакал мимо меня и вновь завернул марала к с’емнику.
Пантач приближался большими упругими скачками, характерными для бега благородных оленей.
Я приготовился и подошел еще ближе к площадке, зная уже, что для зверя я «никто».
Голова марала просунулась в видоискатель. Я щелкнул затвором. Меня обдало горячей струей воздуха от проскочившего рогаля.
Замерли спрятавшиеся в засаде мужики, и только храпел конь рыжего да громко дышал убегающий марал.
Вскоре преследуемого я увидел уже на хребте вблизи засады.
Загнанный марал попал между открылком и цепью стоявших в засаде людей.
Радостно закричали вынырнувшие из кустов мужики, торжествуя очевидную победу. Но марал, круто повернувшись на страшной для него демаркационной линии, сделал стремительный прыжок мимо растерявшегося молодого парня в черной кошемной шляпе.
В воздухе черной молнией мелькнул аркан. Но, захватив только за вершину рога, скользнул на землю.
У меня отлегло от сердца.
— Да будь ты испре-трое трижды на семи соборах проклятый!..
— Эка, батюшки, сколь вредный зверь, — гремят озлобленные голоса гонщиков.
А я радуюсь за смелого марала. Снова погоня. Но уже совсем тихо идут «притупившиеся» скакуны. С тоской я отмечаю, что и прыжки быстроногого пантача становятся тяжелее и короче.
Мужики вновь отстали далеко. Марал тоже встал в кустарнике в десяти шагах от меня, выставив только тонкую с раздувавшимися ноздрями голову.
Я снова забыл про аппарат и вместе с маралом тревожно слежу за приближающейся погоней.
Пантач тяжело дышал, чутко насторожив узкие седые уши.
— Не давай отдыхать! Не давай отдыхать! Не давай отдыхать! — неизвестно кому кричали в несколько глоток снизу.
Рыжебородый великан был уже снова близко. Я вижу даже, что глаза мухортого жеребца налиты кровью и по горячей храпке струятся тонкие ручейки пота.
Поводья Зенон давно бросил: лошадь сама преследует загнанное животное, состязаясь в неравном беге. В руках у бородача длинный свернутый жгутом волосяной аркан. Я вижу взмах руки над головой, но в ту же секунду и марал сделал ловкий прыжок в сторону. Аркан змеей обвился вокруг куста, за прикрытием которого отдыхал рогаль.
— Это чо же тако, батюшки, насмерть забегается зверишко, — волновался Зотей Евстафеич, хлопая себя по бедрам.
— Да не испредиво ли, не испредиво ли батюшки, — сочувственно вторили мужики.
— Из горла вывернулся.. пропастина! — Зенон «обозартился» неудачей и изо всех сил хлестал коня арканом по крутым бедрам. Но мухортко окончательно встал в гору и большой, страшный мужик в бессильной злобе, с перекошенным, искаженным лицом заскрежетал зубами. На смену Зенону на свежей соловой лошади выскочил молодой парень в черной войлочной шляпе. Но и от него трижды увернулся обессиливающий пантач, поворачиваясь вспять у самого открылка. Непреоборимое чувство страха перед с’емником удесятеряло силы животного.
Остановился и Соловко. Но и марал уже останавливается через каждые двести метров. Мне видно, как дергается на остановках его сильное тело. Слышно как тяжело дышит он.
Хозяин, за полчаса до того бодрый, прямой старик, на моих глазах осунулся и, дробно перебирая старческими ногами, «тошнует»:
— Забегается, матушка, пресвята богородица, забегается. Это чо же тако, матушка! — Мужики, обливаясь потом уже не кричали, а с тупым упорством гонялись за обезумевшим слабеющим маралом.
Только теперь, когда вновь несколько прекрасных скакунов окончательно встали и с морд их клубами падала пена, я оценил стальные мускулы марала.
Рыжебородый с мухорткой отдыхали в тени пихтовых деревьев. Мне видны с косогора дергающиеся запавшие бока лошади и широкая спина наездника. Мужики уже решили оставить преследование до вечерней прохлады. Пантач снова остановился у спасительного куста, в десяти шагах от меня. Я вижу широко раскрытый бледно-розовый рот, с серовато синим вывалившимся языком, белый оскал зубов и вздрагивающие вишневые ноздри. Стройные ноги марала дрожали мелкой дрожью, но даже и признаков пота на атласной саврасой шкуре пантача я не заметил.
Зотей Евстафеич беспомощно машет руками, соглашаясь с гонщиками оставить преследование до вечера. Но неожиданно из кромки пихтача вновь вылетел на отдохнувшем мухортке Зенон. Зарево кумачевой рубахи, пламя рыжей бороды его ураганом накатывалось на остановившегося изнемогшего марала.
Уже близко, а рогаль стоит. Я замер.
— Вот он где конец, вот он где.. — беззвучно шепчу я. И слышу, сам слышу, как стучит мое сердце. Но марал, допустив всадника на длину аркана, тяжело сорвался с места и, шатаясь, потрусил в пихтач.
Зенон пронзительно взвизгнул, ударил коленками по мокрым бокам коня и покатился под гору, настигая рогаля.
Конь, прижав уши, хищно оскалив желтые зубы и вытянув низко над землей шею, точно затабунивая косяк кобылиц, наседал сбоку, отжимая марала от пихтача.
Пантач искал спасенья в лесу. Наездник взмахнул арканом. Петля горячим кольцом захлестнула шею марала. Рогаль напряг последние силы и ворвался в кусты. Разгоревшийся жеребец грудью рассек темно-зеленые волны пихтового лапника. По лицу, по груди и по плечам Зенона хлестнули колючие сучья и ветви.
Кумачевая рубаха треснула и разорвалась вдоль спины от плеча до самого подола. Но аркана из рук рыжебородый не выпустил. Свалившись с коня, он обмотал аркан вокруг спины и, широко расставив ноги, уперся пнем.
Задыхающийся марал упал на тонкие стройные колени. Со всех сторон подскакивали на лошадях гонщики и валились с коней. Подставленные на длинных развилках ременные петли почти одновременно охватили задние ноги.
Мужики натянули петли, и марал ткнулся в мягкую топь ручейка, журчавшего у подножья пихт.
Помочане слепнями облепили горячее, вздрагивающее тело марала. Двое продолжали оттягивать задние ноги, двое скручивали передние, пониже темно-ореховых копыт. Зенон грудью навалился на покорно распластанную по земле голову.
Дышали все жарко. Но громче и горячей всех дышал марал. Разинутая пасть его не закрывалась. Подбежавший с пилкой, запыхавшийся Зотей Евстафеич взглянул на вывороченные страхом агатины глаз, на незакрывающийся рот, на крупно ходивший живот зверя, с качавшимися на нем мужиками и закричал:
— Загоняли! Батюшки, загоняли насмерть! — Схватив с головы кошемную шляпу, почерпнул ею воды и стал лить маралу в горло, на голову и на живот.
Повергнутый пантач безучастно, как показалось мне, глядел в видневшийся между верхушками пихт голубой лоскут неба.
Зенон выхватил пилку у растерявшегося старика и припал на колено прямо в ручей. Разорванная вдоль спины рубаха обнажила белое, в рыжих шматках веснушек, потное тело.
— Повыше, ой повыше, Зенонушка! Коронку не совреди, — стонал Зотей Евстафеич.
Я вздрогнул, когда ржавая зубчатая сталь беззвучно, точно в хлеб, врезалась в живую мякоть.
Рубиновыми всплесками захлестнула лезвие пилки кровь. Мне было не до фотографирования, хотя я и держал в руках готовый к с’емке аппарат.
В мгновение ветвистый и несомненно еще живой, с пульсирующей в нем целебной, расцениваемой китайцами на золото, кровью, рог был отделен от тонкой словно высеченной из яшмы головы, обезображенной теперь кровоточащим пеньком. Зенон опьяненно припал к пенящемуся алой кровью пеньку ртом и, захлебываясь, жадно глотал.
Кровь вишневыми сгустками курчавилась на медной бороде, запеклась на губах.
— Повертывай! — крикнул он мужику, державшему марала за уши. Однорогую голову с широко разинутым бледно-синим ртом, с вывалившимся распухшим шершавым языком повернули, слегка приподняв над землей.
Рыжая волосатая рука Зенона судорожно вцепилась в последний рог.
— Ние мешайсь! — крикнул он.
— Зенонка, остепенись! Ради бога остепенись, Зенонушка.. С’емщик вот хочет тут..
— С’емщик? — быстро повернулся ко мне Зенон вымазанным в крови лицом. Я щелкнул затвором. Зенон снова рванул по неокостеневшему рогу. Снова брызнула кровь, замутив светлые струи горного ручья, забрызгав яркую зелень трав.
Спиленные панты тотчас же повернули комлем кверху, чтоб не «истекли», не уменьшались в весе. Зенон схватил со дна ручья горсть илу и затер короткие пеньки. Мужики сдернули с ног марала петли и отпрянули в стороны. Пантач тотчас же вскочил и сделал прыжок на поляну, с высоко закинутой, сделавшейся необычайно легкой и широко раскрытым ртом. Но после первого прыжка он внезапно остановился. Подошел старик и тихонько пугнул его. Марал сделал еще несколько медленных прыжков и прижался к изгороди, не опуская звеневшей от перенесенной боли, головы.
— Ступай-ко со христом.. ступай-ко, — снова попытался пугнуть марала Зотей Евстафеич, но марал стоял словно окаменелый.
— Не сдох-бы.. ошалел вконец, — обмякшим голосом обмолвился и Зенон.
Я взял в руки рога марала и поразился плюшевой мягкости бурых волосков на них. Рога были холодны как рука мертвеца.
— Загоняли сердешного, ой загоняли, — волновался старик, — шутка в деле, — поболе двухсот рублей каждо лето нагуливает бычок. Отменный можно сказать зверь..
В узком и коротком дворике, обнесенном полуторасаженной изгородью, неиство метались, стукаясь об изгородь, две маралухи и пантач-перворожка.
Хозяин открыл боковые ворота с’емника, ведущие в «разлучник», и пугнул самок. Маралухи выметнулись в один прыжок. Из разлучника их хозяин выпустил в сад.
Марал бился грудью об изгородь так, что жерди трещали, и казалось, что вот-вот он размечет в щепки с’емник.
— Захлестнется насмерть.. Захлестнется зверишко. Пронеси, осподи.. — крестится старик при каждом ударе трехлетка. Марала быстро запетляли и повалили.
Зотей Евстафеич, шепча молитву, осторожно прощупал основание венчика и один за одним быстро срезал маленькие, в один отросток, рожки. Панты были горячи и мягки. Вскочивший на ноги трехлеток опреметью кинулся в открытые ворота и, мелькнув соврасой шерстью, скрылся в зарослях.
Мы уже сели на лошадей и один за другим выезжали из маральника, а развенчанный старый пантач все еще стоял, прижавшись к изгороди, и сухими воспаленными глазами смотрел на опустошенный мир.